На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Наш потерянный мир

34 180 подписчиков

Свежие комментарии

  • Олег Самойлов
    Верно! Наградить! Гирей на шею и широкой прорубью!Первый фигурант д...
  • Олег Самойлов
    Ничего подобного  делать нельзя! Во-первых, выдать пожизненное, а во-вторых, как издохнет, сжечь и пепел развеять!Первый фигурант д...
  • Леонид Попивняк
    окраина как всегда с "протянутой рукой"....дайте...дайте...дайте.....а снаряды в гейропе и пиндостане безграничны?????Эксперт Подберезк...

Драма Брест-Литовска

К середине января Троцкий вернулся за стол переговоров в Бресте. Тем временем забастовки и мирные демонстрации в Австрии и Германии либо были подавлены, либо зашли в тупик, и противники встретили главу советской делегации с новой уверенностью в собственных силах. Напрасно он, отбросив формальности, просил пригласить в Брест немецких и австрийских социалистов. Напрасно он просил для себя разрешения поехать в Вену, чтобы связаться с Виктором Адлером, заявившим протест в австрийском парламенте против поведения генерала Гофмана в Бресте. Однако ему разрешили ненадолго заехать в Варшаву, где поляки шумно приветствовали его, так как он отстаивал независимость Польши.

На данном этапе обсуждения на первый план вышли Украина и Польша. Кюльман и Чернин тайно подготавливали сепаратный мир с украинской Радой. В то же время большевики усиленно продвигали советскую революцию на Украине: распоряжения Рады еще имели силу в Киеве, но Харьков уже был под властью Советов, и представитель Харькова сопровождал Троцкого по его возвращении в Брест. Украинские партии странным образом поменялись местами. Те, кто при царе и Керенском стоял за союз или федерацию с Россией, склонялись к отделению от большого брата Большевики, раньше выступавшие за отделение, теперь призывали к созданию федерации. Сепаратисты превратились в федералистов и наоборот, но не из соображений украинского или русского патриотизма, а потому, что хотели отделиться от сложившегося в России государственного устройства или, напротив, объединиться с ним. Центральные державы надеялись извлечь выгоду из этой метаморфозы. Приняв вид сторонников украинского сепаратизма, они надеялись прибрать к рукам продовольственные и сырьевые ресурсы Украины, в которых отчаянно нуждались, а также повернуть спор о самоопределении против России. Слабая, неуверенная Рада, находясь на грани падения, пыталась опереться на центральные державы, несмотря на данную Антанте клятву верности. В делегацию Рады входили очень молодые, неопытные политики — бурши, по выражению Кюльмана, они только что выбрались из захолустья были опьянены назначенной им ролью в большой дипломатической игре.

Троцкий и сейчас не возражал против участия Рады в переговорах, но официально уведомил партнеров, что Россия не признает сепаратных соглашений между Радой и центральными державами. Также он предостерег Кюльмана и Чернина от переоценки силы украинского сепаратизма. Тогда делегат от Рады Любинский яростно накинулся на Троцкого и советское правительство, обвиняя их в попрании суверенных прав Украины и насильственном установлении советской власти в Харькове и Киеве. «Троцкий так расстроился, что огорчительно было это видеть, — заметил Чернин в своем дневнике. — Необычайно побледнев, он уставился прямо перед собой... Крупные капли пота стекали по его лбу. Очевидно, он глубоко переживал позор оскорбления, нанесенного ему соотечественником в присутствии врага». Позднее Троцкий отрицал, что был в таком замешательстве, но кажется, рассказу Чернина можно доверять. Троцкий конечно же понимал, что его противникам удалось в определенной степени запутать вопрос самоопределения. Может быть, в глубине души он сомневался, не прав ли депутат Рады, утверждая, что украинские Советы не представляют украинский народ. Вряд ли Троцкий стал бы особенно мучиться угрызениями совести из-за навязанной Украине советской власти: нельзя укрепить революцию в России, не распространив ее на Украину, которая глубоким клином врезалась между Северной и Южной Россией. Но здесь впервые интересы революции столкнулись с принципом самоопределения, и Троцкий больше не мог ссылаться на него с такой же чистой совестью, как до сих пор.

Он снова занял наступательную позицию по вопросу Польши и спросил, почему Польша не представлена в Бресте. Кюльман сделал вид, что участие польской делегации зависит от России, которая должна сначала признать тогдашнее польское правительство. «Здесь нам снова ставят вопрос о том, — сказал Троцкий, — признаем ли мы независимость Польши... Такая постановка вопроса двусмысленна. Признаем ли мы независимость Ирландии? Наше правительство... признает эту независимость, — но пока Ирландия еще оккупирована великобританскими властями. Мы признаем право каждого человека на пищу... но это не обязывает нас каждого голодного человека признавать сытым». Признание права Польши на независимость не подразумевает признания, что она обладает фактической независимостью под немецко-австрийской опекой. Потом убедительно выступил Радек с обвинениями в адрес германо-австрийского засилья в его родной стране: он сказал о насильственной депортации сотен тысяч польских рабочих в Германию, об ужасных условиях, в которых она происходила, о политическом угнетении, о том, как заключались в тюрьмы и лагеря политические лидеры всех польских партий. Был интернирован даже старый недруг Радека Пилсудский, тогдашний командир Польского легиона, сражавшегося на стороне Германии и Австро-Венгрии, и будущий польский диктатор.

21 января, в разгар обсуждения, Троцкий получил от Ленина известие о падении Рады и провозглашении советской власти во всей Украине. Он сам связался с Киевом, проверил факты и уведомил центральные державы о том, что больше он не признает права Рады представлять на конференции Украину.

Это были его последние дни в Брест-Литовске. Взаимные обвинения и упреки достигли такого накала, при котором переговоры зашли в тупик и не могли затягиваться еще дольше. В перерывах между заседаниями Троцкий находил отдых в том, что писал одну из своих второстепенных, но классических работ «От Февраля до Брест-Литовска», предварительный набросок монументальной «Истории российской революции», которую он напишет пятнадцать лет спустя во время ссылки на острове Принкипо. Наконец он отправил Ленину письмо, в котором писал: «Мы заявим, что заканчиваем [переговоры], но не подпишем мира. Они не смогут начать наступление на нас. Если на нас нападут, наше положение не будет хуже теперешнего... Нам нужно знать ваше решение. Мы можем затягивать переговоры еще день, два, три или четыре. Потом их придется прервать». Дальнейшие события не позволили ему ждать нового решения из Петрограда; в любом случае, проведенное до его отъезда голосование давало ему достаточно свободы для действий. Граф Чернин по-прежнему выражал готовность послужить посредником и даже навестил Троцкого в помещении советской делегации, чтобы предупредить о неизбежности нового германского наступления и просить его назвать свои окончательные условия Троцкий ответил, что готов склониться перед силой, но от него немцы не дождутся свидетельства об их примерном поведении. Пусть, если хотят, аннексируют чужие страны, но не ждут от российской революции, что она будет оправдывать или приукрашивать их насильственные действия.

В последний день перед разрывом центральные державы поставили Россию перед свершившимся фактом: они подписали сепаратный мир с Радой. «Мы официально сообщили противной стороне о падении Украинской Рады, — возражал Троцкий. — Тем не менее переговоры с несуществующим правительством продолжались. Тогда мы предложили австро-венгерской делегации, хотя и в частной беседе, не вполне формально, отправить на Украину своего представителя, дабы... лично убедиться в падении Киевской Рады... Но нам заявили, что подписание договора не терпит отлагательства». Генерал Гофман приводит в дневнике слова Троцкого о том, что они заключают мир с правительством, которое правит только в своем помещении в Брест-Литовске. Кюльман лицемерно заявил, что немецкие отчеты, «в надежности которых не приходится сомневаться, резко противоречат этому сообщению». Что не помешало генералу Гофману заметить в дневнике, что «согласно отчетам, которые лежат передо мной... к сожалению, есть основания считать заявления Троцкого небеспочвенными». Сепаратный мир с Украиной послужил центральным державам только предлогом для того, чтобы взять Украину под свой контроль, и потому полномочия украинских партнеров не имели в их глазах значения. Именно по этой причине Троцкий не мог продолжать переговоры, ибо сделать это означало бы способствовать государственному перевороту и всем вытекающим из него последствиям: свержению украинских Советов и отделению Украины от России.

На следующий день произошла знаменитая сцена на заседании подкомиссии, когда генерал Гофман развернул большую карту с отмеченными на ней землями, которые Германия собиралась присоединить. Поскольку Троцкий сказал, что он «готов склониться перед силой», но не будет помогать немцам сохранить лицо, генерал, по всей видимости, думал, что, напрямую выложив немецкие претензии, он может сократить дорогу к миру. В тот же день, 28 января (10 февраля), состоялось повторное заседание политической комиссии, Троцкий поднялся и сделал последнее заявление:

«Задачей подкомиссии, как мы ее понимаем, являлось ответить на вопрос, в какой мере предложенная противной стороной граница способна, хотя бы в минимальной степени, обеспечить русскому народу право на самоопределение. Мы выслушали сообщения наших представителей... и мы полагаем, что... наступил час решений. Народы ждут с нетерпением результатов мирных переговоров в Брест-Литовске. Народы спрашивают, когда кончится это беспримерное самоистребление человечества, вызванное своекорыстием и властолюбием правящих классов всех стран? Если когда-либо война и велась в целях самообороны, то она давно перестала быть таковой для обоих лагерей. Если Великобритания завладевает африканскими колониями, Багдадом и Иерусалимом, то это не есть еще оборонительная война; если Германия оккупирует Сербию, Бельгию, Польшу, Литву и Румынию и захватывает Моонзундские острова, то это также не оборонительная война. Это — борьба за раздел мира. Теперь это видно, яснее, чем когда-либо.

Мы более не желаем принимать участия в этой чисто империалистической войне, где притязания имущих классов явно оплачиваются человеческой кровью...

В ожидании того, мы надеемся, близкого часа, когда угнетенные трудящиеся классы всех стран возьмут в свои руки власть, подобно трудящемуся народу России, мы выводим нашу армию и наш народ из войны. Наш солдат-пахарь должен вернуться к своей пашне, чтобы уже нынешней весной мирно обрабатывать землю, Которую революция из рук помещиков передала в руки крестьянина. Наш солдат-рабочий должен вернуться в мастерскую, чтобы производить там не орудия разрушения, а орудия созидания и совместно с пахарем строить новое социалистическое хозяйство».

Слушая эту пылкую речь, делегаты центральных держав едва не аплодировали Троцкому: «Хорошо рычал, лев». Даже сейчас они надеялись, что это был последний рык Троцкого, после которого он, поскуливая, сдастся. Не сразу смысл заявления дошел до них, и тогда, лишенные дара речи, они поняли, что являются свидетелями уникального в своем трагическом подъеме акта.

«Мы выходим из войны [продолжал Троцкий]. Мы извещаем об этом все народы и их правительства Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий... В то же время мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов Эти условия отвергаются трудящимися массами всех стран, в том числе и народами Австро-Венгрии и Германии. Народы Польши Украины, Литвы, Курляндии и Эстляндии считают эти условия насилием над своей волей; для русского же народа эти условия означают постоянную угрозу. Народные массы всего мира, руководимые политическим сознанием или нравственным инстинктом, отвергают эти условия... Мы отказываемся санкционировать те условия, которые германский и австро-венгерский империализм пишет мечом на теле живых народов. Мы не можем поставить подписи русской революции под условиями, которые несут с собой гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ».

«Когда эхо мощного голоса Троцкого стихло, — пишет историк Брест-Литовска Уилер-Беннет, — никто не вымолвил ни слова. Вся конференция сидела, потеряв дар речи, оглушенная дерзостью этого сенсационного выступления. Изумленное молчание нарушил возглас Гофмана. «Unerhort», — воскликнул он, шокированный. Заклятие было снято. Кюльман сказал что-то о необходимости созвать пленарное заседание конференции, но Троцкий отказался, сказав, что больше обсуждать нечего. С этим большевики вышли из зала, и за ними в угрюмом молчании, все еще не веря в то, что они услышали, в полной растерянности, не зная, как к этому отнестись, разошлись делегаты центральных держав».

Однако прежде, чем делегации разошлись, произошло нечто, упущенное Троцким из внимания, — нечто, подтвердившее худшие опасения Ленина. Кюльман заявил, что ввиду произошедшего будут возобновлены военные действия, ибо «то обстоятельство, что одна из сторон демобилизует свои армии, ни с фактической,

ни с правовой стороны ничего не меняет» — значение имеет только ее отказ подписать мир. Троцкий отнесся к его словам как к пустой угрозе, он ответил, что «ни один честный человек... не скажет, что продолжение военных действий со стороны Германии и Австро-Венгрии явится при данных условиях защитой отечества. Яглубоко уверен, что германский народ и народы Австро-Венгрии этого не допустят». Сам Кюльман дал Троцкому некоторое основание проигнорировать угрозу, когда спросил, готово ли советское правительство хотя бы наладить правовые и коммерческие отношения с центральными державами и каким образом они могут поддерживать связь с Россией. Вместо того чтобы ответить на вопрос, как ему подсказывало собственное убеждение, — что могло бы обязать центральные державы к соблюдению формулы «ни мира, ни войны», — Троцкий надменно отказался это обсуждать.

Он остался в Бресте еще на день. Ему стало известно о ссоре между Гофманом, настаивавшим на возобновлении военных действий, и штатскими дипломатами, предпочитавшими согласиться на состояние между войной и миром. Казалось, что на месте дипломаты взяли верх над военными. Поэтому Троцкий возвращался в Петроград уверенный и гордый своим успехом. В этот миг он стоит перед нашими глазами одновременно во всей своей силе и слабости. «Не имея никакой поддержки за спиной, кроме страны, погруженной в хаос, и едва установленной власти, [он], еще год назад неприметный журналист в нью-йоркском изгнании, успешно [сразился] с объединенными талантами половины европейской дипломатии».  Он дал человечеству первый незабываемый урок поистине открытой дипломатии. Но в то же время позволил себе поддаться оптимизму. Он недооценил врага и даже отказался прислушаться к его предостережениям. Он, как великий творец, был так погружен в себя и свой идеал, так заворожен небывалой притягательной силой своего творения, что легкомысленно проглядел его недостатки. Троцкий еще не успел доехать до Петрограда, когда генерал Гофман с согласия Людендорфа, Гинденбурга и кайзера уже отдавал германским войскам приказ о выступлении.

Наступление началось 17 февраля и не было встречено никаким сопротивлением. «Мне еще не доводилось видеть такой нелепой войны, — писал Гофман. — Мы вели ее практически на поездах и автомобилях. Сажаешь на поезд горстку пехоты с пулеметами и одной пушкой и едешь до следующей станции. Берешь вокзал, арестовываешь большевиков, сажаешь на поезд еще солдат и едешь дальше». Когда известие о наступлении достигло Смольного, ЦК партии голосовал восемь раз, но так и не пришел к однозначному решению насчет выхода из создавшейся ситуации. Комитет поровну разделился между сторонниками мира и приверженцами войны. Разрешить тупик мог единственный голос Троцкого. Действительно, в два ближайших дня, 17 и 18 февраля, только он один мог принять судьбоносное решение. Но он не присоединился ни к одной из фракций.

Он находился в очень сложном положении. Судя по его речам и поступкам, многие отождествляли его с военной фракцией, он и впрямь политически и морально стоял ближе к ней, чем к ленинской фракции. Но ведь он дал Ленину личное обещание, что поддержит мир, если немцы возобновят военные действия. Он все еще отказывался верить, что этот миг наступил. 17 февраля он вместе со сторонниками войны проголосовал против ленинского предложения немедленно запросить новых мирных переговоров. Потом он проголосовал вместе с мирной фракцией против революционной войны. И наконец, он выступил с собственным предложением, посоветовав правительству подождать с новыми переговорами, пока не прояснятся военно-политические результаты немецкого наступления. Так как военная фракция поддержала его, то предложение прошло с перевесом в один голос, его же собственный. Тогда Ленин поставил вопрос о заключении мира в том случае, если окажется, что немецкое наступление — это факт и если в Германии и Австрии против него не выступит никакая революционная оппозиция. ЦК ответил на вопрос утвердительно.

Рано утром на следующий день Троцкий открыл заседание ЦК обзором последних событий. Принц Леопольд Баварский только что оповестил мир о том, что Германия защищает все народы, в том числе своих противников на Востоке, от большевистской заразы. Сообщалось о появлении в России немецких дивизий с Западного фронта. Немецкие самолеты действовали над Двинском. Ожидалось нападение на Ревель. Все указывало на полномасштабное наступление, но факты еще не были достоверно подтверждены. Радиограмма принца Леопольда указывала на возможность тайного сговора между Германией и Антантой, но не более чем возможность. Ленин настойчиво предлагал немедленно обратиться к Германии. Нужно действовать, говорил он, нельзя терять времени. Либо война, революционная война, либо мир. Троцкий, надеясь, что наступление вызовет серьезный общественный взрыв в Германии, по-прежнему уговаривал, что еще слишком рано просить мира. Предложение Ленина снова было отвергнуто с перевесом в один голос.

Но в тот же день, 18 февраля, еще до наступления вечера произошла драматическая перемена Открыв вечернее заседание ЦК, Троцкий сообщил, что немцы уже захватили Двинск. Широко распространились слухи об ожидающемся наступлении на Украину. Еще колеблясь, Троцкий предложил «прощупать» центральные державы на предмет их требований, но пока не просить мирных переговоров. «Народ не поймет этого, — ответил Ленин, — раз война, так нельзя было демобилизовать». «Шутить с войной нельзя», иначе «крах революции неизбежен». «Бумажки мы пишем, а они [немцы] пока берут склады, вагоны, и мы околеваем... История скажет, что революцию вы отдали [врагу]. Мы могли подписать мир, который не грозил нисколько революции». Свердлов и Сталин говорили в том же духе. «На пять минут открыть ураганный огонь, — сказал Сталин, — и у нас не останется ни одного солдата на фронте... Не согласен с Троцким; такой вопрос можно поставить в литературе». Однако теперь заколебался Зиновьев, самый яростный защитник мира. Ленин стоял за мир, даже если он означал бы потерю Украины, но Зиновьев не готов был заходить так далеко.

Трижды Троцкий выступал против того, чтобы просить немцев о мирных переговорах, и трижды предлагал лишь предварительно прощупать почву. Но когда Ленин снова представил свой план на голосование, Троцкий, к всеобщему удивлению, проголосовал не за свое предложение, а за ленинское. С перевесом в один голос победила мирная фракция. Новое большинство попросило Ленина и Троцкого составить обращение к правительствам вражеских стран. Позднее той же ночью состоялось совещание центральных комитетов двух правящих партий, большевиков и левых эсеров, и во время этой встречи снова взяла верх военная фракция. Но в правительстве большевикам удалось одолеть своих партнеров, и на следующий день, 19 февраля, правительство официально обратилось к врагу с просьбой о мире.

В тревожном ожидании и страхе прошло четыре дня, прежде чем в Петроград приплел ответ от немцев. Тем временем никто не мог бы сказать, на каких условиях центральные державы согласятся вновь открыть переговоры и согласятся ли вообще. Их армии продвигались. Петроград был открыт для нападения. В городе сформировали комитет революционной обороны, и возглавил его Троцкий. Даже ища мира, Советам приходилось готовиться к войне. Троцкий обратился к союзным посольствам и военным представительствам с вопросом, помогут ли Советам западные державы, если Россия снова вступит в войну. Он и раньше пытался выяснить этот вопрос, но без успеха. Однако на этот раз британцы и французы проявили большую отзывчивость. Через три дня после того, как была отправлена просьба о мире, Троцкий сообщил ЦК (в отсутствие Ленина) о том, что англичане и французы предложили военное сотрудничество. К его горькому разочарованию, ЦК наотрез отказался от него и тем самым отверг его действия. Обе фракции обратились против него: защитники мира потому, что опасались, будто принятие помощи от союзников снизит шансы сепаратного мира, а поборники войны потому, что соображения революционной морали, которые не давали им вступить в соглашение с Германией, мешали им согласиться на сотрудничество с «англо-французскими империалистами». Тогда Троцкий заявил, что уходит с поста комиссара иностранных дел. Он не может оставаться на своем посту, если партия не понимает, что социалистическое правительство имеет право принимать помощь от капиталистических стран при условии, что она сохранит полную независимость.  В конце концов он переубедил ЦК, и его твердо поддержал Ленин.

Наконец от немцев прибыл ответ, потрясший всех. Германия давала Советам сорок восемь часов на обдумывание ответа и только три дня на переговоры. Условия были гораздо хуже тех, что предлагались в Бресте: Россия должна провести полную демобилизацию, отказаться от Латвии и Эстонии и выйти из Украины и Финляндии. Когда 23 февраля собрался ЦК, у него осталось меньше суток на принятие решения. Исход снова зависел от одного голоса Троцкого. Он уступил Ленину и согласился запросить мира, но ничто не обязывало его принимать новые, гораздо более тяжкие, условия. Он не соглашался с Лениным в том, что Советская республика совершенно не способна защититься. Напротив, он больше прежнего склонялся к военной фракции. «Доводы В.И. Ленина, — сказал он, — далеко не убедительны; если мы имели бы единодушие, могли бы взять на себя задачу организации обороны, мы могли бы справиться с этим... Мы не были бы в плохой роли, если бы даже принуждены были сдать Питер и Москву. Мы бы держали весь мир в напряжении. Если мы подпишем сегодня германский ультиматум, то мы завтра же можем иметь новый ультиматум... Мы можем подписать мир; потерять опору в передовых элементах пролетариата, во всяком случае поведем к его разложению».

И однако, несмотря на его опасения по поводу мира, несмотря на уверенность в способности Советов защитить себя, он снова обеспечил своим голосом победу мирной фракции.

Его странное поведение нельзя объяснить, не рассмотрев внимательнее доводы и мотивы группировок и расстановку сил между ними. Ленин стремился получить «передышку» для Советской республики, которая дала бы возможность навести в .стране относительный порядок и создать новую армию. За передышку он готов был заплатить любую цену — уйти из Украины и стран Прибалтики, выплатить любую контрибуцию. Он не считал этот «позорный» мир окончательным. Он тоже считал революционную войну неизбежной и не однажды вспоминал Тильзитский мир, который в 1807 году Пруссии продиктовал Наполеон и которым прогрессивные прусские деятели фон Штейн и Гнейзенау воспользовались для модернизации в армии и стране и подготовки ответного удара. Ленин следовал их примеру и вдобавок надеялся, что во время передышки в Германии сможет созреть революция и отменить кайзеровские завоевания.

На это военная фракция возражала тем, что центральные державы не позволят Ленину использовать передышку: они отрежут Россию от украинского зерна и угля и кавказской нефти, подчинят половину российского населения, будут финансировать и поддерживать контрреволюционное движение и задушат революцию. Помимо этого, Советы не в силах сформировать новую армию во время короткой передышки. Вооруженные силы придется создавать в процессе борьбы, потому что это единственный возможный способ. Это правда, что Советы, возможно, будут вынуждены эвакуировать Петроград и даже Москву, но у них хватит места для отступления, где они соберутся с силами. Даже если окажется, что народ не хочет воевать за революцию, как и за старый режим, — лидеры военной фракции вовсе не считали, что так обязательно будет, — тогда каждое продвижение немцев, сопровождающееся ужасами и грабежами, стряхнет с народа усталость и апатию, заставит его сопротивляться и, наконец, вызовет поистине всенародное воодушевление и поднимет его на революционную войну. На волне этого воодушевления воздвигнется новая, грозная армия. Революция, не запятнанная жалкой капитуляцией, возродится, она взволнует душу иностранного пролетариата и рассеет кошмар империализма.

Каждая фракция была убеждена в гибельности курса, предлагаемого противной стороной, и обсуждение проходило в наэлектризованной, эмоциональной атмосфере. По-видимому, один Троцкий утверждал, что с реалистической точки зрения обе линии имеют свои за и против и обе допустимы, исходя из принципов и революционной морали.

Это давно стало избитой мыслью у историков — к чему впоследствии приложил руку сам Троцкий, — что ленинский курс отличался всеми достоинствами реализма, а военная фракция воплощала самый донкихотский аспект большевизма. Подобный взгляд несправедлив по отношению к лидерам сторонников войны. Действительно, политическое своеобразие и мужество Ленина возвели его в те дни на высоту гениальности, и дальнейшие события — падение Гогенцоллернов и Габсбургов и отмена Брестского договора еще до истечения года — подтвердили его правоту. Верно и то, что военная фракция часто действовала под влиянием противоречивых чувств и не предложила последовательного курса действий. Но в свои лучшие минуты ее лидеры доказывали свою правоту убедительно и реалистично, и по большей части их доводы также оправдались на практике. Передышка, которую получил Ленин, по сути, была наполовину иллюзорной. После подписания мира кайзеровское правительство сделало все, что было в его силах, чтобы задушить Советы. Однако ему помещала борьба на Западном фронте, отнявшая огромные силы. Без сепаратного мира на Западе Германия была не в состоянии добиться большего, даже если бы Советы не приняли брестского диктата. Бухарин и Радек, протестуя против капитуляции, доказывали, что война на два фронта сильно ограничивает свободу действий Германии. В дальнейшем, когда вскрылась подоплека войны, выяснилось, что их взгляды оказались ближе к истине, чем ленинские. Одна оккупация Украины и Южной России связала руки миллионам немецких и австро-венгерских войск. Если бы Россия отказалась подписать мир, Германия в лучшем случае могла бы попытаться захватить Петроград. Едва ли она стала бы рисковать, выступив на Москву. Если бы вражеские войска захватили и Петроград, и Москву, Советы, опиравшиеся в основном на две столицы, оказались бы в чрезвычайно опасном, может быть, критическом положении. Но не об этом спорили Ленин и военная фракция, ибо он тоже со странной уверенностью неоднократно заявлял, что потеря одной или обеих столиц не стала бы смертельным ударом для революции.

Другой аргумент военной фракции, о том, что Советам придется создавать новую армию на поле боя, в сражениях, а не в казармах во время спокойной передышки, как ни парадоксально, был весьма реалистичен. Именно так в конечном итоге и создавалась Красная армия, и речи Бухарина и Радека на VII съезде партии предвосхитили в этом отношении военный курс Троцкого и Ленина в последующие годы. Именно потому, что Россия настолько измождена войной, она не могла собрать новую армию в относительно спокойные времена. Только тяжелое потрясение и неотвратимая опасность, принуждавшая бороться, и бороться немедленно, могла пробудить скрытую в советском строе энергию и заставить ее действовать. Только так могло случиться, что страна, которая при царе, князе Львове и Керенском была слишком истощена, чтобы держать оружие, при Троцком и Ленине почти три года вела гражданскую войну и сражалась с интервенцией.

Слабость военной фракции была не столько в ее неправоте, сколько в отсутствии руководства. Главными выразителями ее мнения были Бухарин, Дзержинский, Радек, Иоффе, Урицкий, Коллонтай, Ломов-Оппоков, Бубнов, Пятаков, Смирнов и Рязанов, все видные члены партии. Одни отличались огромным умом и были блестящими ораторами и публицистами, другие храбрецами, людьми действия. Однако ни один из них не обладал неукротимой волей, нравственным авторитетом, политическими и стратегическими талантами, тактической гибкостью и административными способностями, необходимыми лидеру в революционной войне. Пока у военной фракции не было такого лидера, она представляла лишь умонастроение, моральное брожение, буквальный крик отчаяния, а не политический курс, пусть даже большая часть партии вначале разделяла ее настроение и вторила крику отчаяния. Место вождя военной фракции пустовало, и она бросала призывные взгляды на Троцкого. Кстати сказать, в ее рядах было много его старых друзей, которые вместе с ним вступили в большевистскую партию. На первый взгляд, мало что могло помешать Троцкому ответить на их ожидания. Хотя он говорил, что ленинская стратегия, как и противоположная, имеет свои достоинства, он не скрывал своего внутреннего неприятия этой стратегии. Тем более поразительно то, что в самые критические моменты он всем своим авторитетом поддерживал Ленина.

Он не спешил стать вождем военной фракции, так как понимал, что это тотчас бы превратило разногласия в непоправимый раскол большевистской партии и, возможно, в кровавый конфликт. Они с Лениным оказались бы по разные стороны баррикад; как лидеры враждующих партий, разделенных не обычными расхождениями, но вопросами жизни и смерти. Ленин уже предупредил ЦК, что если в вопросе мира он снова не получит большинства голосов, то выйдет из комитета и правительства и обратится против них к рядовым членам партии. В таком случае Троцкий оставался единственным преемником Ленина на посту главы правительства. Но в качестве главы правительства, обязавшегося вести чрезвычайно тяжелую войну в отчаянных условиях, ему пришлось бы подавить оппозицию и почти наверняка принять репрессивные меры против Ленина. Обе фракции, сознавая эту опасность, воздерживались от явных угроз. Но невысказанные страхи читались между строк. Именно для того, чтобы не дать партии скатиться в гражданскую войну в своих же рядах, в решающий момент Троцкий голосовал за Ленина.

Аналог ситуации, которая возникла бы, если бы Троцкий повел себя иначе, можно найти в истории французской революции в виде треугольника, сложившегося между Парижской коммуной, Дантоном и Робеспьером. В 1793 году Коммуна (и Анахарсис Клооц) выступали, как позднее Бухарин и левые коммунисты, за войну против антиреволюционных правительств Европы. Дантон защищал войну против Пруссии и договор с Англией, где, как он наделся, Уильяма Питта должен был сменить Фокс. Робеспьер убеждал Конвент начать войну против Англии и хотел заключить договор с Пруссией. Дантон и Робеспьер объединились против Коммуны, но после ее подавления рассорились. Гильотина легко разрешила все их разногласия.

Троцкий часто смотрел на русскую революцию сквозь призму французской и должен был заметить эту аналогию. Возможно, он вспомнил замечательное письмо Энгельса Виктору Адлеру, объясняющее все «метания» французской революции случайностями войны и порожденными ею спорами. Наверняка Троцкий видел себя в роли потенциального Дантона, в то время как Ленин вызывал в его воображении Робеспьера. Между ним и Лениным на миг как будто пала тень гильотины. Мы не хотим сказать, что в случае обострения конфликта Троцкий, подобно Дантону, обязательно бы проиграл или что Ленин, подобно Робеспьеру, намеревался все внутрипартийные споры решать при помощи гильотины. Здесь сходство заканчивается. Было очевидно, что военная фракция в случае своей победы будет вынуждена подавить оппонентов — иначе она не решит свою задачу. Мирное разрешение партийного кризиса было возможно только при победе сторонников мира, которые могли позволить себе проявить терпимость. В глазах Троцкого это соображение было решающим. Чтобы прогнать тень гильотины, он принес в жертву принципы и личные амбиции.

На ленинскую угрозу об отставке он, обращаясь скорее к поборникам войны, чем к Ленину, ответил: «Вести революционную войну при расколе в партии мы не можем... При создавшихся условиях наша партия не в силах руководить войной, тем более что часть сторонников войны не хочет материальных средств для ведения войны [то есть помощи западных держав]». «Я на себя не возьму ответственности голосовать за войну». Позднее он добавил: «В позиции Ленина много субъективизма. У меня нет уверенности, что позиция его правильна, но я ничем не хочу мешать единству партии, напротив, буду помогать чем могу, но я не могу оставаться и нести персональную ответственность за иностранные дела».

Лидеры военной фракции не разделяли опасений Троцкого. Дзержинский, в то время уже глава ЧК, утверждал, что партия достаточно сильна, чтобы пережить раскол и уход Ленина. Ломов-Оппоков, руководитель московских большевиков, возразил Троцкому: «Если Ленин грозит отставкой, то напрасно пугаются. Надо брать власть без Владимира Ильича». Однако в ходе полемики серьезность и настоятельность доводов Троцкого произвели на защитников войны Дзержинского и Иоффе такое впечатление, что они пошли на попятную. Ленин получил семь голосов за мир. В ЦК семь голосов были меньшинством. Но так как Троцкий и трое сторонников войны воздержались и только четверо проголосовали против Ленина, то условия мира были приняты. Трое воздержавшихся, Иоффе, Дзержинский и Крестинский, заявили: «Если же произойдет раскол, ультимативно заявленный Лениным, и нам придется вести революционную войну против германского империализма, русской буржуазии и части пролетариата во главе с Лениным, то положение для русской революции создастся еще более опасное, чем при подписании мира», поэтому они воздерживаются от голосования. Но непримиримые сторонники войны Бухарин, Урицкий, Ломов-Оппоков, Бубнов (и Пятаков со Смирновым, присутствовавшие на заседании) объявили решение в пользу мира мнением меньшинства и в знак протеста ушли со всех ответственных постов в партии и правительстве. Напрасно Ленин пытался отговорить их от этого шага. Троцкий, принеся поражение левым коммунистам, отнесся к ним с теплотой и сочувствием и огорченно заметил, что голосовал бы иначе, если бы знал, что это приведет к уходу товарищей.

Мирная фракция победила, но ее совесть была неспокойна. Сразу же после того, как 23 февраля ЦК решил принять условия немцев, он единодушно проголосовал за начало немедленной подготовки к новой войне. Когда дело дошло до назначения делегации в Брест-Литовск, произошел трагикомический эпизод: все члены комитета увиливали от сомнительной чести; ни один, даже самый ярый сторонник мира, не хотел ставить свою подпись под договором. Сокольников, в итоге возглавивший новую делегацию, угрожал выйти из состава ЦК, когда предложили его кандидатуру, и только спокойное убеждение Ленина заставило его пойти на уступку. Когда с этим вопросом было покончено, Троцкий попросил — под усмешки Сталина, за которые Сталин позднее извинился, — о том, чтобы ЦК рассмотрел его отставку из Комиссариата иностранных дел, фактически находившегося под управлением Чичерина. ЦК обратился к Троцкому с просьбой остаться на посту до подписания мира. Он согласился лишь публично не заявлять о своей отставке и сказал, что больше не появится ни в одном правительственном учреждении. По настоянию Ленина ЦК обязал его посещать по крайней мере те заседания правительства, где не обсуждались иностранные дела.

После недавних напряжений, побед и провалов Троцкий находился на грани нервного срыва. Создавалось впечатление, что его усилия в Бресте пошли прахом, и многие так действительно думали и говорили. Его не без оснований упрекали за то, что он внушил партии ложное ощущение безопасности, так как неоднократно заверял, что немцы не посмеют напасть. За ночь кумир превратился в преступника. «Вечером 27 февраля, — пишет М. Филипс-Прайс, — ЦИК заседал в Таврическом дворце, и выступал Троцкий... До этого он исчез на несколько дней, и никто не знал, что с ним сталось. В тот вечер он, однако, явился во дворец... метал копья убийственных насмешек в империализм центральных держав и союзников, на чей алтарь принесли в жертву русскую революцию. Закончив, он снова удалился. Ходили слухи, что он испытывал такую горечь унижения и обиды, что не выдержал и разрыдался».

3 марта Сокольников подписал Брест-Литовский мирный договор, более чем ясно дав понять, что Советы действуют под давлением. Меньше чем за две недели немцы захватили Киев и значительную территорию Украины, австрийцы вошли в Одессу, а турки в Трапезунд. На Украине оккупационные власти ликвидировали Советы и восстановили Раду, правда, только затем, чтобы чуть погодя разогнать и Раду и вместо нее поставить во главе марионеточной администрации гетмана Скоропадского....

 

Исаак Дойчер "Драма Брест-Литовска" (отрывок)

Картина дня

наверх